как выражаются в Москве. На голых холмах желтая от солнца трава, желтая холмистая степь. Жара… а вдали, как оазис, завод в зелени. Писано с каким-то особенным, свежим чувством. Он любит эти тона, и гамма их необычайно широка… он достигает артистизма в оттенках желтого. Даже для контрастов находит оттенки. Мне неудобно было тыкаться носом в полотно, хотя я уж потом подумал, что нечего было стесняться… Жена у Степанчукова очень приветливая. Студии у него нет, он работает в деревне, снимает комнату в избе колхозника. Очень хороша у него «Колонна грузовиков». И еще «Шоферы в столовой»…
В половине седьмого Георгий пришел из студии, быстро включил радио. «Московское время 23 часа 30 минут», — послышался голос диктора. Чередуясь, долго читали мужской и женский голоса. Потом послышались гудки автомобилей на Красной площади, переборы древних курантов и тяжелые удары — бой часов.
— Мы сдавлены со всех сторон, — сказал Георгий, когда передача закончилась. — Обруч, которым нас душат, надо бы разорвать. Я хочу в Египет, в Южную Америку, на Кокосовые острова… Видеть мир. Никто из нас, кажется, не мечтает об этом, но чувствуют все…
Георгий поднялся.
— Знаешь, кстати, у Лобунова есть собака, огромная овчарка. Он выводит ее гулять. От городской, комнатной жизни собака эта носом «оглохла», нюх ее притупился. Роскошный зверь стал комнатным украшением. Она родилась и выросла в комнатах. Лобунов звал ее из-за куста. Волк не мог его найти, кинулся, когда его увидел. Собака молодая, прыгает, а найти не может, хотя хозяин рядом. Вот собаки городские! Хозяина не узнают иначе как в лицо…
ГЛАВА XIX
Белокорые стволы ильмов. Их веселая листва плотная и густая.
В подлеске — сирень и черемуха.
Вохминцев когда-то смеялся над Георгием. Нашел помещичьи сады! Это же тайга! Вот фантазер! Впрочем, и Вохминцеву пришлось согласиться, что похоже на древние, запущенные сады. Жена его Ольга одернула тогда, она любила слушать Раменова и удивлялась, как ее деловой муж не понимает поэтичности фантазий художника.
А теперь по этому лесу, по широкой прокатанной дороге, уходившей в таинственную чащу, сиявшую в столбах лучей, брели с двухколесной тележкой Ната, Нина и Георгий.
Георгий в оглоблях… Две собаки бегут впереди. Солнце, небо, голубой водный поток.
Георгий подумал, что надо написать триптих, три пятна: «Желтое», «Зеленое» и «Голубое»…
Солнце светит через зеленую крышу, его лучи кажутся тусклыми, но весь лес наполнен его летним торжествующим сиянием, как бывает перед Иваном Купа-лой. Жарко.
Ната и Нина, как колдуньи, как оборотни, русалки… Только что купались в ледяной воде речки.
А вдали слышался глухой стук топора.
— Кто-то рубит дерево.
— Если бы в тайге, подальше от города, я подумал бы, что бродяга… Мы когда с Барабашкой путешествовали, также кто-то рубил дерево.
— Ночью? — спросила Ната.
— Да, ночью.
— Они рубят ночью… А это краснодеревщики здесь лес портят. Они сюда приходят, чтобы потом заниматься спекуляцией. Да, да… Войдите в индивидуальный поселок, загляните в дома. Какая там мебель… Есть — красного дерева, ясень, дуб… Все лучшие сорта берут здесь, на этой речке. На заводе мастера делают облицовку для кают, мебель очень хорошую… Знаете, как на крейсере кают-компания обставлена? Я бы хотела иметь такую квартиру когда-нибудь.
— Я тоже думала, почему не отделывают квартиры, как каюты… — отозвалась Нина.
Колесо тележки ударилось обо что-то.
— Заговорились!
— Георгий Николаевич! Ай-яй!
Колесо врезалось между двух пней и застряло.
— У нас в городе на стройках почти нет воровства… Строительных материалов много, — они здесь же производятся, и прорабы рабочим всё дают даром. По понятиям приезжающих командировочных это тоже воровство. А людям просто не запрещают работать от зари до зари… каждый возводит себе дом. А потом каждый хочет обставиться. Видите, везде пеньки, — показала Ната, — скоро весь этот парк превратится в мебель. Правда? А в газетах все пишут, что тут будет лучший в Советском Союзе парк на площади в сотни гектаров и к нему будет примыкать лесная зона отдыха в пять тысяч гектаров… Что же это, подвиг или грабеж? А стоят тысячи домов…
Удары топора становились все громче.
— Какой-то здоровила вкалывает средь бела дня! Как он не боится. Ведь тут где-то оранжерея близко…
Нина и Ната в резиновых тапках и в мужских бумажных брюках, в майках с длинными рукавами, Ната — в красной, Нина — в белой. Лица полуприкрыты белыми платками. И Георгий, чтобы не заела мошка, с белым полотенцем на голове.
Ната пришла накануне и сказала:
— Лесозавод перестал продавать макаронник, едемте за сушняком на речку, я буду рубить, а Георгий Николаевич пусть пишет красоту природы.
— Правда! У нас будут настоящие дрова! — обрадовалась Нина. — А то живем в тайге, а топим отходами…
Она любила треск настоящих поленьев в плите.
— А папа говорит, что макаронник и строительные доски лучше горят в плите. А для печки тяжелые поленья нужны, лиственница.
Тележка выкатилась на поляну. Удары топора теперь совсем близки.
— Вот, гад, вкалывает! Что значит — для себя работает, буржуй, недобиток! — возмущалась Ната. — Вон он! Полюбуйтесь!
Какой-то высокий плечистый человек, обмотав голову тряпьем, рубил корявое старое дерево.
— Э-эй! — крикнула Ната и пригрозила ему. — Гад! Зачем ему такое старье понадобилось! Наверно, какая-то особая порода.
Человек был довольно далеко и, видимо, ничего не расслышал.
— Вид какой важный! На самого Петрова похож, базарник!
Собаки насторожились и вдруг сорвались и кинулись через поляну. Ната заложила пальцы в рот, свистнула. Собаки вернулись с виноватым видом.
В километре от поляны нарубили сухих бревен, навалили на тележку огромную гору, длинные концы выдавались далеко; воз в два раза длинней тележки. Ната подпрягла в помощь Георгию двух ездовых собак и вместе с Ниной подхватывала колеса, когда увязали в руслах ручьев. Топор незнакомца стих, но едва подъехали к полянке, как стук возобновился.
— Надо пойти поглядеть на гада! В парковой зоне рубит деревья! — сказала Ната.
Собаки в веревочных постромках залезли в тень под тележку. Ната, Нина и Георгий пошли к рубщику. На его белой рубашке по спине — темные полосы от пота.
— Взмок, бедняга!
— Товарищ Петров! — остолбенел Георгий, когда рубщик, почувствовав, что кто-то близко, обернулся.
В самом деле, это был первый секретарь горкома.
— Тяжелая работа, товарищ Петров, — меняясь в лице, сказала Ната. Нина смутилась еще сильней Наты.
Георгий взял из его рук топор. Петров покорно отдал и смотрел на художника с ревностью. Георгий понял. Несколько раз ударил и возвратил топор.
— Вот хорошо вы сделали! — шепнула Ната.
— Что, помог?
— Нет, что
